Вернувшись от хозяина домой, Мустафа не стал будить спящую жену, а тихонечко пробрался в заднюю комнату и там, из потайной ниши, достал недавно распечатанный кувшин с вином.
«Конечно, Пророк запретил пить вино, — думал он – но нарушить сие установление – не слишком великий грех». Тем более сегодня, передавая брадобрею мазь и договариваясь с ним о покушении на султана, Мустафа натерпелся такого страха, что поскорее желал забыться и разогнать все грустные думы. Но едва он смочил свои сухие губы, как вдруг услышал какой-то звук за спиной. Он резко повернулся и от неожиданности чуть не выронил кувшин — прямо за его спиной стояла Гюль-Джамал, молодая жена Мустафы, неизвестно как сумевшая подобраться к нему совершенно бесшумно.
Мустафа прерывисто вздохнул и перевел дух. Гюль-Джамал улыбнулась и жестом пригласила его в другую комнату. Он пошел за ней, предусмотрительно прихватив с собой тяжелый кувшин. Прошло всего полчаса и Мустафа тяжело храпел, свалившись прямо на полу, а его жена знала все о том, что должно произойти завтра утром в опочивальне султана Мухаммеда.
Гюль-Джамал посмотрела на спящего мужа и крепко задумалась. Она не любила старого, грузного Мустафу. И она не привыкла к покорности мужу. В далекой восточной степи, откуда ее увезли много лет назад, девушки сызмальства садились на коня, стреляли из лука и метали кинжал также метко, как и молодые, полные сил воины. Ни седые старики, целыми днями неподвижно гревшиеся на солнце у входа в юрту, ни родители, ни всемогущие ханы не могли заставить свободную женщину уйти к нелюбимому человеку.
Попав в мусульманские земли, вначале в Маверанхр, потом в Исфахан, она с ужасом взирала на обычаи местных купцов и владык. Она отказывалась делить ложе с очередным хозяином, угрожая наложить на себя руки. Угрозы не действовали на нее – она быстро поняла черствую душу скаредных купцов. Она знала – ее не убьют и не покалечат, потому что за нее уплатили деньги и каждый, столкнувшись с ее непреклонностью, желал сбыть ее с рук — но не просто сбыть, а вернуть все золото, заплаченное за нее, а, быть может, еще и заработать.
Мустафа выкупил ее у старого и сварливого торговца холстом. Выкупил и превратил из невольницы в жену. Мало-помалу она смирилась с мыслью об этом. Вспоминая, сколько раз она переезжала из города в город, как долго караваны блуждали по выжженным солнцем пустыням и горам, Гюль-Джамал понимала, что никогда более она не увидит родную степь. Ведь даже если представить на миг, что она стала бы свободной, то кто укажет ей путь домой. И как добраться туда? Да и есть ли еще ее дом? Жив ли кто?
Скорее всего, из-за набегов и бескормицы, ее сородичи снялись с прежних кочевий, свернули юрты и ушли еще дальше на восток, к границам великой восточной империи, в которой, как рассказывал ее старый дед, все люди живут в домах с остроконечными крышами, пишут странными знаками и поклоняются великому властелину, который, кажется, и не человек вовсе, а могучий дух, спустившийся на землю.
И в один прекрасный день она покорилась судьбе. Мустафа по-своему любил ее. Она понимала это, но, странное дело, еще больше ненавидела мужа. Внешне она стала приветливой женой, но глубоко в сердце своем затаила желание когда-нибудь вырваться на свободу. Гюль-Джамал думала и мечтала – пусть никогда больше ей не увидеть родных кочевий, пусть она состарится здесь, среди этих странных и чванливых людей. Но она страстно желала, чтобы ее дети были рождены от человека, которого она полюбит – полюбит искренне, всем сердцем и всей душою. И однажды, случайно, она встретила его…
То, что она сделала, было немыслимо для мусульманки. Но Гюль-Джамал лишь внешне соблюдала закон, данный Пророком. Ее душа и ее сердце остались там, далеко на востоке – среди дикой, бескрайней степи, открытой знойным летним ветрам и ледяным зимним буранам. Произнося молитву, она обращалась не к Всевышнему, а к старинным духам земли и воды, о которых когда-то, давным-давно, ей рассказывала мать. Тем духам, которым молился ее отец, перегоняя стада на новые тучные пастбища; тем духам, которых просил о заступничестве брат, отправляясь в набег на соседние кочевья.
И, полюбив Рахима, она не корила себя и не считала, что преступила закон. Там, на ее родине, в далекой, вольной степи любовь никем и никогда не считалась преступлением.
Узнав от захмелевшего мужа о заговоре визиря, Гюль-Джамал немедленно поспешила к Рахиму и рассказала ему все. Выслушав ее взволнованный рассказ, любовник помрачнел и погрузился в глубокую задумчивость.
Рахим не знал, как пробраться к султану. Быть может, сообщить начальнику стражи? А если и он заодно с визирем и также состоит в его заговоре? Да и пробраться к начальнику стражи, конечно, легче, чем к самому повелителю, но тоже совсем непросто.
А если Гюль-Джамал ошиблась? И нет никакого заговора? И брадобрей придет завтра к султану с обычным лезвием? Что подумает султан о нем, Рахиме? И что сделают с лживым доносчиком?
Его голове трудно будет удержаться на плечах. А перед казнью его ждут пытки – султан Мухаммед наверняка пожелает узнать, зачем ему, Рахиму, понадобилось возводить ложный донос на великого визиря и султанского брадобрея.
Нет, уж лучше промолчать. И Гюль-Джамал сказать, чтобы прикрыла рот, да забыла о том, что слышала. Мало ли что может рассказать ее муж, который пренебрегает заветом Пророка и пьет вино, как самый настоящий язычник. Не ровен час схватят и его, и ее, а потом уж и до меня доберутся…
Рахим резко повернулся к Гюль-Джамал: «Послушай, мы не можем оскорблять подозрениями самого великого визиря. Быть может, твой муж что-то перепутал или ты не так поняла его. Вино смущает разум человека. А доверять человеку с помутненным рассудком негоже.
Не нам с тобой лезть в эти тайны – не ровен час, мы можем лишиться головы. Иди спать и дождемся утра – утренний рассвет или рассеет твои подозрения или… Или у нас уже будет султан, а что толку тогда в твоих подозрениях. Всевышний все решит за нас – чему быть того не миновать. И не нам исправлять то, что обозначено самой судьбою….»
Он желал еще что-то сказать, но Гюль-Джамал резко выкрикнула: «Трус! Все слова твои – слова труса. Судьба дарит тебе случай – ты можешь прославиться и разбогатеть. Ты можешь возвыситься и взять меня в законные жены. Но ты боишься. Боишься и дрожишь… Не надо мне говорить о Всевышнем и предначертаниях судьбы. Я вижу эти предначертания совсем в ином. Разве неудивительно то, что именно сегодня вино развязало моему мужу язык. Ведь он обычно молчалив и все дела свои хранит в тайне. Тем более он хранил бы в тайне такое ужасающее дело. Но судьба не дала ему промолчать. Именно судьба оберегает султана Мухаммеда и благоволит к нам – к тебе и ко мне…»
Рахиму было обидно слышать такие слова, тем более, что он понимал – Гюль-Джамал права. Страх и трусость не дают ему сил крепко ухватить случай, который бывает один раз. Но долгие годы придворной жизни научили его осторожности.
Рахим никак не мог ни на что решиться. Он уже начал злиться на бестолковую Гюль-Джамал, которая втравила его во все это. И вдруг он вспомнил об одном человеке, способном разом разрешить все его сомнения…
Когда брадобрей вошел в султанские покои, он вдруг заметил, что султан, вопреки обыкновению стоит в самой глубине комнаты в полном одеянии, словно сейчас ему предстоит не омовение, а выход в тронную залу.
И… он все понял. Понял, что судьба, столько раз улыбавшаяся ему, на этот раз отвернулась. Понял, что, когда он умирал в жарких аравийских песках от ужасающей жажды и нестерпимого зноя, у него оставалась надежда. А сейчас, в этих мирных, богатых покоях, посреди которых тихо журчит фонтан розовой воды, надежды никакой нет.
В последний момент у него мелькнула мысль – а что если ринуться вперед и полоснуть султана отравленным лезвием? Султан чего-то ждал и не давал знака стражникам схватить брадобрея. Вдруг взгляд его упал на ковер, который лежал между ним и всемогущим повелителем Исфахана.
Это был уловка, известная со стародавних времен. Если правитель подозревал кого-то из своего окружения в подготовке покушения, но не был до конца в этом уверен, то разыгрывалась небольшое представление.
Султан назначал подозреваемому аудиенцию, якобы для какой-то тайной беседы. При этом возможному убийце доверительно сообщали, что, ввиду особой важности разговора, он останется с султаном один на один. Таким образом, ему выпадал совершенно удивительный шанс привести в исполнение свой план, если покушение действительно замышляли. Перед входом в покои повелителя, пришедшего обыскивали не слишком тщательно, давая ему возможность пронести любое оружие. Комната, в которой проходила аудиенция выбиралась так, чтобы не вызвать никаких подозрений – в нее вела одна дверь, стены были практически голыми – любой видел, что посторонний не может укрываться здесь. У убийцы не должно было быть ни малейших сомнений в том, что они находятся один на один с повелителем; и никто не сможет помешать его нападению.
Даже стражников демонстративно убирали от внешних дверей – якобы для того, чтобы никто не мог подслушать важный и тайный разговор. На самом же деле убийце как бы давали понять – ни одна живая душа не сможет придти султану на помощь; никто не услышит его предсмертные хрипы. И более того – убийца сможет спокойно ускользнуть из комнаты, а потом и из дворца.
Все дело обставлялось так, будто сама судьба отдает султана в руки злоумышленника. Мало кто мог удержаться, упустить столь блестящий шанс и тем самым не выдать своих тайных помыслов.
В комнате был, впрочем, один секрет – в центре ее лежал ковер. Во время разговора султан и подозреваемый стояли по разные его стороны. Чтобы приблизиться к султану, необходимо было преодолеть довольно большое расстояние и пройти по ковру…
Ни один человек не смел приближаться к султану без его на то соизволения. И если возможный убийца вдруг бросался к султану, то едва он достигал середины ковра, как мгновенно… проваливался вниз. Прямо посередине комнаты имелся огромный люк, который управлялся специальным механизмом. Сверху, через несколько небольших и абсолютно незаметных отверстий в потолке, за султаном и его «посетителем» наблюдали три пары внимательных глаз – стражники следили за каждым движением возможного убийцы. Особенно они напрягались в момент, когда султан вдруг отворачивался (тем самым, как будто провоцируя нападение). Впрочем, упустить нападающего было почти невозможно – чтобы приблизиться к повелителю правоверных, ему надо было бы сделать, по меньшей мере, пару дюжин шагов.
Так проверяли многих слуг и придворных. За разглашение этой тайны полагалась смерть. Эти подполы были устроены в самых неожиданных местах. И каждый раз все дело обставлялось так искусно, что почувствовать подвох было невозможно.
Мухаммед помолчал еще несколько минут, выжидательно посматривая на своего брадобрея. Но тот стоял не шелохнувшись, почтительно опустив голову, ничем не выдавая той страшной бури, что рвзыгралась сейчас в его душе.
Наконец, султан заговорил. Его голос почему-то показался брадобрею каким-то скрипучим и тяжелым, как будто чужим и незнакомым.
И только в эту минуту он понял – не было никакого ковра и подпола. И стоящий перед ним человек, вовсе не султан Мухаммед….
